— Не забывайте, — сказали мне в Нью-Йорке, — то, что вы называете «русской эмиграцией», на самом деле — еврейский исход. Как из Египта. Как во времена Великого инквизитора Торквемады — из Испании.
Мы разговаривали с Ларисой Шенкер, редактором журнала «Слово». Он издается на деньги, выделенные мэрией, на двух, языках: английском и русском. Мэрия посчитала нужным для города издание, цель которого — сблизить коренных жителей и эмигрантов, сделать их культуры понятными друг для друга. «Русско-американский журнал». Так все-таки — русские?
Лариса очень хорошо понимает суть вопроса:
— Мы выросли в России и никогда уже не будем восточными людьми из семитских племен… На родине нас ненавидели как «жидов», а в Америке считают «русскими». Язык, культура, корни — это несешь в себе до самой смерти. Просто в России нам жить нельзя…
Эта порода эмигрантов — люди очень ранимые. Поэты, искусствоведы, архитекторы, учителя, немало сделавшие в нашей стране и для нее. Они уезжали изгоями. И вместо контейнеров с вещами, (контейнеры разрешили значительно позже), увозили куда более тяжелый груз: память о прошлом и обиды. Их называли в Союзе «инвалидами пятой группы», намекая на графу о национальности, с которой не так легко было устроиться на работу или продвинуться по службе. К тому же, их постоянно подозревали в сионистском заговоре, а большинство «подозреваемых» сами пугались этих слов, ибо про заговор ничего не слышали…
Они бежали от антисемитизма и всеобщей муштры, от унижений, от собственных страхов. Бежали евреи, чтобы здесь, в чужой стране, остаться русскими до самой смерти. И как бы они ни старались раствориться в американской среде, как бы блестяще ни знали английский — они не американцы.
Слышала по эмигрантскому радио, как профессор математики, преподающая в колледже, с надрывом кричала в микрофон:
— Я уехала, потому что ненавидела ту систему, и сейчас ее ненавижу, и пока жива — буду ненавидеть!
Это — ностальгия. Ну, с чего бы благополучной женщине, покинувшей страну давным-давно и добившейся в Америке успеха, с чего бы ей тратить столько сил на ненависть? Тоскует потому что. И ничем проклятую тоску не заглушить: ни профессорскими доходами, ни шикарной квартирой на Манхэттене. Нет, она не американка.
Я удивилась тому, как в редакции журнала «Слово» страстно, от корки до корки, читали националистскую «порнушку» под грозным названием «Завтра». Я ее здесь в руки не беру, но знала бы, что они там такой кайф словят, пачку бы им привезла. Они ведь читали, чтобы еще раз сказать себе: «Правильно сделал, что уехал, видишь, как там опасно!». Потому что лучшее лекарство от ностальгии — страх. Или ненависть. Более слабые средства эту заразу не берут.
Мой дядя, уехавший в Америку двадцать лет назад, на вопрос «А вы бы хотели, чтобы ваш сын вырос американцем?» сказал: «Я тогда об этом не думал». Сейчас его тридцатипятилетний сын фанатично коллекционирует «русское» и, направляясь с работы в свой дом на Лонг-Айленде, включает в машине песни Галича. Он привык, он прекрасно устроен, он может сколько угодно играть в американца. Но он не американец.
А вот на Брайтоне — «американцы». В том смысле, что ведут себя как дома. Хотя, почему — «как»? Они-таки дома.
На Брайтоне можно годами не знать английский. Можно носить, не стесняясь, любые наряды и демонстрировать пороки. Здесь уже все сыты и продолжают делать деньги из чистой любви к этому увлекательному искусству…
Здесь продавщица, выпирая крупным телом из прилавка, заваленного снедью, объясняла дотошной старушке, почему баночка консервов так дорого стоит. Она поднесла эту баночку под востренькие старушкины глазки и указала куда надо мощным пальцем:
— Глядите сюда: перец. Резаный. В томатном соусе. С овощами.
— Так что?
— Болгарский, разве не понятно?
— Ну?
— Что «ну»? Ведь это же ностальгические продукты!
Ностальгия на Брайтоне тоже имеет цену, а значит, с Брайтоном все в порядке.
Из записных книжек Сергея Довлатова:
«Заговорили мы в одной эмигрантской компании про наших детей. Кто-то сказал:
— Наши дети становятся американцами. Они не читают по-русски. Это ужасно.
Они не читают Достоевского. Как они смогут жить без Достоевского?
И все закричали:
— Как они смогут жить без Достоевского?!
На что художник Бахчанян заметил:
— Пушкин жил, и ничего».
Почитала как-то колонку соболезнований в газете «Новое русское слово». Свои чувства к усопшему выражала его семья, имена которой были напечатаны в строгой возрастной последовательности, от старших — к младшим: Рахиль, Давид, Семен, Людмила, Ольга, Павел, Джейн, Стив, Лари, Майкл.
Вот Ларри, Стив и Майкл будут свободны от Достоевского. Как Пушкин)).
Есть в этой шутке капля дегтя, но она же и доля правды. Дети, приехавшие в Америку пяти — восьмилетними, не помнят своей прежней родины: ни совдеповской, ни посттоталитарной — ностальгические всплески родителей им непонятны. Зато они хорошо помнят, что папа и мама — эмигранты, в кастовом американском обществе — люди уязвимые. К ним не все относятся как к равным, далеко не каждая американская семья согласна будет породниться с недавними выходцами из России. Словом, печать эмиграции — не лучшая стартовая площадка для воплощения Великой Американской Мечты. А значит, от родителей с их российскими «заморочками» надо держаться подальше.
— Дети уходят, становятся чужими, — призналась мне Лариса Шенкер. — Они уходят, чтобы слиться с серой обывательской массой, чтобы быть как все.
Объективности ради надо сказать, что умненькие еврейские ребятишки («русскоязычные», я их имею в виду) в американских школах и колледжах учатся зачастую лучше аборигенов, значительна реже становятся пьяницами или наркоманами и в итоге, как свидетельствует американская статистика, выигрывают в борьбе за место под солнцем. То же самое происходит с детьми японских и корейских эмигрантов. Это объяснимо: им не на кого рассчитывать. Наоборот — семья рассчитывает на них.
Уход детей воспринимается как трагедия той частью эмиграции, которая продолжает думать «по-русски». Этим далеким от бизнеса, эмоциональным и уже пожилым людям пережить свою оторванность от России сейчас даже труднее, чем десяток лет назад. Вместо прежнего «табу» появился соблазн вернуться. Но как вернешься на пепелище, как покинешь свой налаженный быт? А внуки? Эти Майклы, Стивы, Ларри… родная кровь.
На Брайтоне в продуктовом магазине я услышала, как здоровенный рыжий дядька — грузчик — говорил продавцу: «Магазин на площади Толстого помнишь? Так вот, я там был директором!» Рассказала дяде, он засмеялся: «Больше слушай! У нас тут все — или бывшие директора, или генералы! А потом жалуются, что евреев в России притесняют…».
На Брайтоне любят приврать, придумать себе роскошную биографию. А почему бы и нет? Кто проверит? Но правда и то, что большинство эмигрантов в Америке не достигают положения в обществе, равного тому, что было в России. И даже материальный достаток не компенсирует этой потери. Их ностальгия — ущемленное самолюбие.
А есть ностальгия — комок обид. Он подступает к горлу при каждом воспоминании… И тогда рождаются пророчества о предстоящих в России погромах, и появляется убеждение, что эмиграция — это еврейский исход. Как из Египта. Как из Испании времен Торквемады…
Я понимаю — у евреев есть основания покидать родину. Сама живу в районе, где заборы украшены надписями «Долой еврейску власть!» и «Беня Эльцин — жид». Правда, всегда относилась к проявлению этого незатейливого народного антисемитизма, как к ковырянию в носу: неприлично, а что делать, если другому не научили… Может, потому, что «жареный петух» не клюнул… И все-таки увозить обиду, жить обидой, подогревая ее в себе, наверное, никогда бы не смогла. Из чувства самосохранения.
Известный американский психоаналитик Эрик Берн давненько уже написал книгу «Игры, в которые играют люди», психологи ее хорошо знают. Берн считает, что в каждом из нас «сидит» Взрослый, Ребенок и Родитель. Они руководят взаимоотношениями людей, диктуя свои правила игры.
Мне кажется, многие из моих нью-йоркских знакомых втянулись в одну такую игру и не видят выхода из нее. Их внутренний Ребенок все время хочет доказать Родителю (стране, которую покинул, ее властям, всем тем, кто гнобил и не ценил): «А я смогу без тебя, мне и здесь хорошо… А ты еще обо мне пожалеешь…». Но доказывать некому, нынешним российским правителям до них и дела нет. Впрочем, свято место пусто не бывает, функцию строгого Родителя взяли на себя российские национал-патриоты, они указывают евреям (точнее, их внутреннему Ребенку): «А ты вот тут провинился, и тут, и еще тут!!! Словом, не миновать тебе порки». Диалоги с подтекстом подобного рода постоянно идут в прессе: в эмигрантской, с одной стороны, и в патриотической - с другой. Люди нашли друг друга.
А мне бы хотелось быть Человеком Мира… Когда все открыто для тебя и ты сам выбираешь, где жить, чем заниматься. И если полезен — радоваться своей полезности, а если богат — богатству.
Я полагаю, что и в поездке самым важным для меня было почувствовать это. Немного рисовалась, конечно, там, каюсь. Когда спрашивали с гипертрофированным интересом: "Как же вам удалось вырваться сюда?!" — отвечала небрежно: «Отпуск выдался раз в кои веки, дай, думаю, съезжу в Нью-Йорк…».
Светлана Тернер
Новосибирск.1994 г.
