Июльский Нью-Йорк раздет. Майки и шорты. Здесь не стесняются гигантских ляжек и талий двухметрового обхвата. Плотная людская масса движется и жует. «Макдональдсы», «Саладос»-бары, все японо-арабо-итало-китайские забегаловки в любое время дня полны жующих. Жуют прямо на улицах у передвижных ларьков, где в черном вонючем жиру шкварчат толстые колбаски и продаются хот-доги, отличающиеся от наших только тем, что сосиска не втыкается в булочку, а лежит между двух ее половинок. На вкус — хот-дог как хот-дог, такой же горячий, собака.
Идеальный американец (из кино) — строен, весел, стильно одет и не перетруждает себя работой… Может быть, именно эти американцы проносились мимо меня в дорогих машинах, обедали в прохладных и уютных ресторанах, улетали куда-нибудь повеселиться на своих маленьких самолетах, распустив непременным шлейфом яркий плакат, оповещающий зевак о том, что летит не кто-нибудь, а Дональд Трамп. Впрочем, информация на плакате бывает и менее конкретной, например: «Не волнуйся, Энн, я согласен…».
Нью-Йорк, по которому бродила я, — это Нью-Йорк пешеходов. А между пешеходами и теми, кто при колесах, как говорят на Брайтоне и в Одессе, существуют две большие разницы. Рассматривать жизнь из окна машины, на мой взгляд, все равно, что утолять голод чтением кулинарных рецептов.
Пешеходы — люди подробностей. Только бродя по улицам, могла я унюхать, как, призывно выдыхая все ароматы Франции, заманивают клиентов на углах распутные парфюмерные лавки. Или увидеть сквозь начинающийся дождь, как выскакивают отовсюду и нещадно мокнут, предлагая свой товар, продавцы зонтиков. Или заметить, насколько невесомы небоскребы. Среди них не чувствуешь себя маленьким и ничтожным, как это описывали литераторы советских времен. Наверное, у литераторов были свои причины для подобных ощущений. А небоскребы — другие…Непохожие друг на друга, они создают какую-то новую, неведомую мне прежде гармонию. В их зеркальных пространствах безмятежно плавают облака. Они изысканно утилитарны. Внутри любого из этих гигантов вполне может оказаться прохладный холл с маленьким водопадом, струящимся вдоль стены, и столики кафе.
Центральный из пяти островов Нью-Йорка — Манхэттен — на карте выглядит, как канва для вышивки. Улицы и проспекты образуют ее геометрически четкое плетение. Только Бродвей пересекает остров произвольно, словно, кто-то бросил на эту канву в забывчивости крученую, яркую нить. Пронумерованная сетка улиц — логика города. Бродвей — его эмоции. Нью-Йорк между логикой и эмоциями не выбирает. Он всегда ищет компромисс.
В Даунтауне, в том месте на берегу, куда причаливали когда-то первоэмигранты, стоит памятник основателю города. Известно, что это — английский мореплаватель Генри Хадсон (Гудзон, то бишь). Памятник сооружали ему. Но когда на постаменте уже отчеканили имя, возроптала итальянская община, напомнив городским властям, что за сто лет до появления у этих берегов благопристойного Хадсона судьба занесла сюда Джованни Верезано, пирата, возможно, мерзавца, но главное — итальянца; а значит, первенство все-таки принадлежит не Хадсону, а ему.
И вот вам парадоксальное решение властей: на постамент с именем англичанина ставят бюст преступного Джованни, а ря-дышком статую Истины — мол, история рассудит. Это памятник искусству компромисса. Жаль, что неизвестным остался для меня финал бурной жизни итальянского «основателя» Нью-Йорка: по одним рассказам, он был за свои многочисленные преступления повешен, а по другим — его съели туземцы. Неприкаянная душа пирата витает над Бродвеем. Днем и ночью полыхает рекламой эта улица мюзиклов, роскошных отелей и крохотных магазинчиков, маня витринами и располагая прохожих к непринужденной трате денег.
Я не думаю, что все простаки приезжают в Нью-Йорк именно из России. Находятся, наверное, и другие аборигены далеких до¬верчивых стран, но дурят, скажу я вам, нашего брата на Бродвее не хуже, чем на московском блошином рынке или на одесском Привозе. Дурят рекламодатели, дурят продавцы многочисленных магазинчиков, где ни в коем случае, я на собственном опыте убедилась, нельзя отдавать деньги, пока не взял в руки и не рассмотрел как следует то, что ты хочешь купить. Назад здесь деньги не отдают. Продавец просто на уши встанет, чтобы всучить тебе взамен негодного что-нибудь еще дороже.
Во время экскурсии по Манхэттену, пока гид расписывал красоты архитектуры, а мы на них глазели, у одной из дам разрезали сумку. Ее муж сетовал: «Ну, какая чудачка, носит с собой по городу драгоценностей — на 10 тысяч долларов!». Это был калифорнийский миллионер, эмигрант из Союза. Двадцать лет назад он заложил основы процветающего бизнеса, попросив жену засолить несколько банок помидоров, огурчиков и бочку капусты — так, как она умела это делать еще на родине. К счастью, талант не отберешь, как отбирались у эмигрантов деньги и вещи. Огурчики хрустели, помидоры манили упругостью и цветом, капуста пела, обливаясь соком, — все это им удалось очень удачно продать ближайшему ре-сторанчику. Получили следующий заказ. Сейчас семья владеет фабрикой по засолке овощей, снабжая благословенный город Лос-Анджелес тем, под что всегда приятно пропустить стопарик.
«Нью-Йорк — город зевак. — писал когда-то О. Генри, — эти фанатики любопытства, словно мухи, целым роем слетаются на место всякого необычайного происшествия и, затаив дыхание, проталкиваются как можно ближе».
Манхэттен, китайский квартал «Чайна-таун». Афроамериканец, едучи в автомобиле, толкнул машину своего черного собрата. Тот вышел, без лишних слов шибанул виновника дорожного происшествия кастетом по голове, потом сел за руль и мгновенно исчез из вида. Пострадавший бедолага заметался на дороге, кровь из раны хлещет… Зевак собралось невероятное количество. Полиция не столько разбиралась в случившемся, сколько воевала с напирающей отовсюду толпой. Какие-то дела, торговля — все было забыто. По-настоящему работали в этот момент, очевидно, только карманники и быстроногие мальчишки, ворующие пищу с лотков.
Между нами, пешеходами, говоря — нигде я не видела прежде столько падких на зрелище ротозеев. В Вашингтонском сквере каждый «шизик» может выступать на любую тему и сколько угодно. Всегда найдутся «братья по разуму», готовые слушать. Не знаю, отпустится ли мне грех праздного любопытства, но и я глазела там на все, что ни попадя. Мне очень понравился высоченный, со всклоко-ченной гривой старик в красных трусах, певший в сквере дивным баритоном оперные арии. Разо-млевшие на солнцепеке нигеры лениво улыбались ему, я же не смогла удержаться от аплодисментов. Старик удивленно взглянул: «Итальянка?». «Нет, — говорю, — я из России». Он встрепенулся как-то весь, подмигнул мне и на ломаннейшем русском грянул «Очи черные»… Через минуту из слушателей осталась только я.
Что касается зрелищ более благородных, то они дороги. Самый дешевый билет на бродвейский мюзикл стоит не меньше 40–50 долларов. В «Метрополитен-опера» чуть дешевле, я купила входной на третий ярус: очень хотелось посмотреть английский Ройал-балет, они привезли «Спящую красавицу». Как всегда, опоздала. Бегу вверх по шикарной, обитой вишневым бархатом лестнице, а девочка-служащая уже закрывает дверь. «Я вас очень прошу, пожалуйста», — пытаюсь, запыхавшись, вспомнить что-нибудь жалостливое по-английски, чтоб впустила. Стоит, как столб. — Вот черт, — ругнулась на родном, не выдержав, — как обидно! — А что я могу поделать? — говорит она мне на чистейшем русском, — впущу, так меня же и уволят! Тут из зала вышел другой охранник порядка. Пока дверь открывалась, удалось с такой скоростью просочиться в щель, что никто из них и глазом не успел моргнуть. Вот так. Знай наших! А что я могла поделать?
Кстати, про «знай наших». «Наших», действительно, отличишь в любой толпе, по одежде. В магазинах — по активному интересу к вещам: все потрогают, прикинут, вернутся и снова потрогают… В метро — по любопытству, с каким они оглядывают каждого сидящего и стоящего. Наш взгляд всегда что-нибудь выражает. Какую-нибудь эмоцию. Взгляд американца функционален. Для чего нужны глаза? Чтобы ими смотреть. Ноги — чтобы ими ходить. А мы разговариваем глазами, жалуемся, критикуем…
Дело не в национальности, а в социуме. Американский тип поведения, а обществе более рационален. Этому учат. Что бы ни случилось, на вопрос «Как дела?» всегдашнее «Файн». И если помираешь, тоже «Файн», иначе тебя запишут в неудачники и будут сторониться, как чумы. Мне всегда казался образцовым этот тип поведения «удачника», эта привычка улыбаться несмотря ни на что. Легкая дистанция со всеми, даже близкими: непривычно, взяв кого-то за пуговку, оплакивать злодейку-судьбу или, напившись, выяснять «А ты меня уважаешь?». И только там, узнав, сколько они, бедные, платят психоаналитикам… я поняла, что все в этом мире справедливо, то есть — ничего не дается даром.
«Наши» и одежда — тема особая. Пожилая американка Руфь, случайная собеседница в метро, не рассчитывая больше меня увидеть, забавно посплетничала про манеры эмигранток с Брайтон-Бич: «Представь: зима, все бегут на работу. Они тоже — в царской шубе до пят. Как в театр. Или лето, жара. Они — в синтетике, да еще вот на таких каблуках!» И добавила по-русски: «Крестьянки…».
Я понимаю, там не принято носить то, что стесняет движения, главное достоинство — удобство. Это рационально. Но как же шубу, как же шубу-то не показать?! А для этого — театр. Концерт. У нас вот бывает: душа вдруг заноет, чего-то запросит, бросаешь дела — и ну слушать музыку… Всласть. А там это принято делать регулярно. Регулярно питаться. Регулярно получать удовольствия. После очередного светского выхода они спрашивают друг друга: «Вы получили удовольствие?» — «А вы получили удовольствие?». И в голосе некоторое беспокойство, словно уплатили за билет сто долларов, а удовольствия им выдали на девяносто пять.
Когда ньюйоркцам надоедает их шумный и душный город, они едут в Атлантик-Сити… Вода, песок, бесконечная набережная, рестораны и казино. Атлантик-Сити — удивительное место, где стариков больше, чем молодых. Может быть, это только по будням… Старики наслаждаются жизнью, проигрывая и выигрывая, наедаясь и гуляя. Особенно умиляют пожилые негритянки, накладывающие на щеки густой слой румян. Очевидно, посмотрев перед выходом в зеркало, они решают, что как-то побледнели.
Людей вдоль набережной возят рикши. Меня мучил атавизм неловкости: мы сидим, а нас кто-то вручную и, можно сказать, вножную везет. Но здоровые парни делают это непринужденно и за деньги. Если где-то они бы получали 6–7 долларов в час, здесь столько же и больше можно зарабо-тать за десять минут. Атлантик-Сити — это недоступные нашему разуму развлечения. Вы приходите в казино. Весь зал, огромный, как армейский плац, уставлен игровыми автоматами. Они стоят рядами, в затылок друг другу, и ждут, когда вы опустите в щель свою денежку. Все примитивно просто. Бросаешь три моне-ты по 25 центов, дергаешь за рычаг, в окошке автомата начинают крутиться три барабана. Если рисунки на них выстроятся в одну линию — вы выиграли. Есть что-то безысходно-тоскливое в этом многочасовом общении с автоматом и в том, как с молчаливым усердным азартом все они там бросают свои монетки — и дергают, дергают, дергают…
У американцев свои причуды, а у русских — свои. В Нью-Йорке, на Уолл-стрит, рассматривая мощную статую быка, символизирующего силу и упорство этой знаменитой улицы, я увидела напоминание о родной сторонке. Бык очень гладкий и чистенький. Только на боку у него чем-то острым выцарапано «Таня», а на лбу — «Вероника».
Окончание следует
Светлана Тернер. Новосибирск.1994 г.
