Нью-Йорк, Нью-Йорк, Америка, Россия далеко. Часть 1. Дядюшкин сон

…У этого человека в Киеве было все. А вы знаете, как это было в Киеве? Когда в рыбных магазинах лежала рыба, в мясных — мясо, а у главной кондитерской перед рассветом занималась очередь, чтобы купить «Крещатик» — лучший торт всех времен и народов (тонко измельченный сырой миндаль смешайте с сахарной пудрой, взбейте охлажденные яичные белки в плотную пену, осторожно соедините и выпекайте). Зачем выпекать? Торт приносился домой благодарными пациентами — весь в бантах! В коробочке, соблазнительной, как дамский кринолин, а на столе уже истекали соком вареники з вишнею.
Он был медицинским богом всих перших в ЦК Радянской Украины. У нас в родне считалось, что дядя умеет жить. И когда двадцать лет назад он уехал, бросив квартиру, вещи и прекрасную коллекцию картин (ничего нельзя было вывезти), об этом старались детям не говорить. Акт уезда был непристоен. Дядю забыли.
Через семнадцать лет после этого я узнала, как они втроем с женой и сыном без прав и без денег мыкались на чужих сундуках в Германии. Нелегально перебрались через границу в Италию, мыкались там, пока правдами и неправдами не проникли в американскую организацию, помогающую еврейским эмигрантам из Союза. А потом Нью-Йорк, два года изнурительной работы и учебы, чтобы получить американский диплом врача. Ему тогда уже было больше пятидесяти. Жили в негритянском квартале. Его жена, музыкантша, — ее помнили капризной, изнеженной дамой — упахивалась на конвейере часового завода, где ей надо было большим пальцем левой руки пришпиливать пимпочку к шайбочке. Тысячи пимпочек. Палец месяцами так и торчал победно прямой — мол, все хорошо! Может, оно и было хорошо, но далеко не «о’кей», у американцев этот жест выглядит иначе.

Теперь ему семьдесят. У него свой офис, дом во Флориде, квартира в Нью-Йорке и антиквариат. Прекрасная коллекция картин. В магазине он не знает, чего бы еще захотеть. Собираясь в отпуск, с трудом выбирает очередной тур — везде уже, в общем-то, был. Он не узнал привезенных мною кедровых орехов. Лишь после того, как попробовал ядрышко, по-детски удивился: «Ой, а у нас такие тоже есть». И заскучав, добавил: «Только уже очищенные». Я вспомнила О.Генри. Точнее, момент в его рассказе, когда один кровный враг отправляет другого в ту страну, где опоссум сам слезает с дерева, не дожидаясь, чтоб дерево срубили. Я подумала — ВОТ ЭТА СТРАНА.

Новосибирск, июль, жара. У меня последняя перед отпуском съемка телепрограммы, через неделю Нью-Йорк. Говорю свой текст, сидя на лавочке у деревянного барака.
Оператор «выстроил картинку», и я знаю, что в кадре за моей спиной плавится на солнце двор и бабка, бесстыже наклонясь над ведром, полощет тряпки, а потом также, спиной к нам, моет оконную раму, и стекло бликует, и это может испортить кадр.
Интервью:
— Бабушка, каких людей в России больше: добрых, умных или честных?
— Добрых, доченька, добрых больше. Откуда же сейчас честным взяться? А умные-то все по заграницам разъехались.

Мы летели над океаном. Веселые «командированные», пившие всю дорогу так, что их потом пришлось откачивать. Строгий старик-грузин, за двенадцать часов ни разу не снявший кепку. Уверенные в себе элегантные дамы в мятых майках и мешковатых шортах. Еврейская семья, уезжающая насовсем. И бабушка была в этом самолете, точно такая же бабушка, какая мыла окно несколько дней назад на залитом солнцем новосибирском дворе. В таких же ворсистых старых тапочках, в таком же белом платке. Только юбку одернула сзади — и в Нью-Йорк.

Океан рябил. Он, наверное, там внизу весь исходил волнами и пеной, а в глубине волн плыли гигантские рыбы, похожие на наш самолет.

Я принадлежу к тому непуганому большинству, которое в анкетной графе «Были ли вы за границей?» смогло написать «да» только после установления границы между Украиной и Россией. Удивить таких людей труднее всего. У них есть собственное представление о городах и странах, лондонских туманах и парижской моде, не говоря уже о личной жизни мексиканцев…Ярче всего я представляла себе Америку по рассказам О.Генри:
«Если ты когда-нибудь выживешь из ума, Билли, или почувствуешь, что ты уже слишком стар, чтобы по-честному заниматься надувательством взрослых людей, поезжай в Нью-Йорк. На западе каждую минуту рождается на свет один простак, но в Нью-Йорке их просто мечут, как икру…».

К посольству США в Москве люди начинают подходить с шести утра. Часа через четыре дверь открывается, и настоявшихся потихоньку пропускают, просвечивая и обшаривая. «Немедленно покиньте американскую территорию!» — гаркнул при мне русский парнишка в милицейской форме на женщину, в забывчивости переступившую порог. Та вздрогнула и поджала ногу.

За порогом — серый бетонный бункер. Здесь, тоже стоя, заполняют и сдают анкеты. Потом снова очередь к стеклянному окошку на собеседование. Говорят, там сидят хорошие психологи, и совсем нельзя врать. Иначе гостевую визу не дадут. Уверенно улыбаясь и не сводя с американца правдивого взгляда, ты должен убедить его, что материально независим, но по рукам и ногам связан со своей страной «глубокими социальными и общественными узами». Иными словами, он должен понять, что ты вернешься домой, а не забичуешь где-нибудь на далеком Брайтоне, предаваясь пьянству и разбою. Увы, по ту сторону стеклянного окошка на наш счет накопилось немало подозрений…

Я понимаю, почему уезжали и почему до сих пор продолжают уезжать. Когда-то для себя, сейчас для детей. Раньше было невыносимо настоящее, сейчас неизвестно будущее. В Нью-Йорке я познакомилась с Ларисой Шенкер, редактором русско-американского журнала «Слово». Она в эмиграции больше семнадцати лет. Она сказала: «Мы уезжали не „куда“, а „откуда“, важно было покинуть страну, где нас унижали, все остальное — как придется…» Журналист из «Нового русского слова» — диссидентской газеты, за чтение и распространение которой у нас еще недавно сажали, — мой нью-йоркский знакомый Володя Стрижевский, — покинул совсем другую страну и другую Москву — в 1991 году, во время путча. Он не уверен, что поступил верно. А сколькие из нас годами мечтали уехать, пронесли свою мечту через жизнь, а жизнь изменилась и кто выиграл, кто проиграл — поди пойми…

Вот что я точно поняла в Нью-Йорке, так это то, КАК наша здешняя, российская жизнь изменилась… Очевидцы рассказывают: еще шесть лет назад эмигранты из Союза теряли сознание, впервые попав в какой-нибудь рядовой штатовский гастрономчик. Пройдут с полкилометра между банок, бутылочек, коробок, контейнеров, пакетов и тихо осядут, закатив глаза, где-нибудь на углу молочного и сырного рядов. Я убеждена, что никто из них, прожив в Нью-Йорке годы, не отпробовал хотя бы по разу всех тех вкусностей, от которых вначале кружилась голова.

А мы, оказывается, этот гастрономический бум уже пережили. Мы сначала заели его бананами и «Сникерсами», потом запили «Спрайтом». Пришло время пить «Hersh», глядь — куриные окорочка подлетели… Мы уже знаем, что майонез в красивой баночке — это просто майонез, а «Рафаэлло» — это «просто искушение». Вот и попробуйте теперь перенестись мысленно в какой-нибудь американский супермаркет. Никакого обморока. Одна забота: как бы чего посвежей и подешевле купить. Ну, так это — везде.

Каждое утро невероятная духота и влажность. Воздух не вдыхаешь, а всасываешь, как теплый кисель. Рядом с домом на высоких стальных опорах — линия метро. По нью-йоркски — сабвэй. Его громоздкий рыжий мост выныривает откуда-то из-за домов и уходит вдаль, распластавшись над самой знаменитой в России нью-йоркской улицей, загораживая солнечный свет и заполняя пространство грохотом проносящихся поездов. Это Брайтон-Бич. Американцы называют его «маленькая Одесса».

Вопреки расхожему мнению, русские на Брайтоне не живут, они там работают. А живут рядом, в пересекающих магистраль улицах под номерами. Наверное, не каждому нравится называть свою улицу порядковым номером.
Обычно говорят: «Мой дом на пятом Брайтоне» (или на шестом), так маленький Брайтон-Бич разрастается в целый район.
Мы ехали с дядей из аэропорта и попали в пробку, потому что некто, остановив посреди дороги машину и высунув полкорпуса из окна, что-то кричал по-русски, и ему отвечали из открытой форточки с верхнего этажа дома. Дядя мой, притерпевшийся здесь ко всему, мрачно прокомментировал:
«Сейчас, наверное, он спрашивает: «Сарочка, что ты готовишь на обед?».

Утро. Брайтон Бич. «Встает купец, идет разносчик, на биржу тянется извозчик»… Извоз — классическое для эмигрантов средство зарабатывания денег. 50–60 тысяч долларов в год при ежедневной двенадцатичасовой езде. Мужичков, занимающихся извозом, называют смешно — «лимузинщиками». Они считаются завидной партией для подрастающих в эмиграции девиц, но в семейной жизни не всегда счастливы: денег домой приносят много, а сами бывают редко.

У овощного магазинчика — нагромождение ящиков с ягодами и фруктами. Отборная черешня, клубника, персики. Прохожие останавливаются и начинают выбирать себе что-то, подолгу роясь в ящиках и чуть ли не каждую ягодку рассматривая на свет. Увидев такое впервые, я мгновенно представила себе, как выскочит сейчас из магазина продавец и всех облает. Ничего подобного. Как-то незаметно, бочком, в дверь просочился кореец, и, быстренько перебирая руками, стал наводить красоту. Молча. Согбенно. Глаза долу. Тут кучку наладит, там рядок дополнит. Я встречала потом таких на каждом овощном углу. Казалось, это один и тот же кореец перебегает от магазина к магазину — и ну все поправлять… Молчаливый гений порядка.

Океан совсем рядом. Его легкое-дыхание неощутимо в июльской духоте. Духота несет тебя к пляжу, размазывает по горячему леску. И только окунувшись, выныриваешь перепуганно: «Ой, вода-то какая холодная!».

Загораю рядом с пожилой парой. Говорят по-одесски. Впрочем, утром на пляже — в точности, как это было в незабвенном Черноморске. Одни стоят с нашлепками на носах, другие — валяются, раскинув руки, животами вверх… «И что вы думаете, — вопрошает окрестности дедок в фирменном кепи. — Что вы думаете про нашу жизнь?». Оказывается, это он мне. «Строили мы себе там коммунизм, а он — таки здесь…». Его жена констатирует сурово из-под панамы на лице: «Вы приезжая. Вы решили остаться». «Нет, — говорю, — через месяц домой». И. помолчав, добавляю: «В Сибирь». «Вы с ума сошли? (Ее удивление сдуло панаму.) Вы разве не поняли, какая это страна? Мы приехали ни с чем — нам она все дала, мы живем, как сыр в масле, мы должны песок целовать у этой страны!!!» Бормочу, разглядывая песок: «Очень хорошо, я рада за вас». Они точно решили — сдвинулась.

А мои знакомые, Кира и Ося, тоскуют по прошлому. Она заведовала кардиологическим отделением в крупном госпитале, он — известный когда-то юрист. Сидят в своей маленькой квартирке и тоскуют. Их «прянишный» домик стоит в ряду таких же аккуратненьких в итальянском квартале. Из узкого окошка ванной виден кусочек голубого бассейна у особняка какого-то крупного мафиози. Так они о нем думают. Они видели своими глазами, как, напившись до одури, мафиози вполз в бассейн. Плескались девицы, стреляло шампанское, хозяин палил из ружья… Я представляю, как, прижавшись друг к другу, пожилые Кира и Ося с ужасом смотрели в узкое окошко ванной…
Они приехали к сыну перед самой пенсией два года назад. Что-то не получилось пока с полноценным пособием. Живут «по восьмой программе»: государство помогает оплатить квартиру, есть дотация на транспорт и еду. Приходится экономить. Это непривычно. Конечно, и на одежду хватает, и питаются они неплохо — все себе могут позволить, что хотят. Но… «Кира, ты помнишь мое последнее дело? А как тебя уважали в госпитале!» Будто не понимают, что с уязвимым своим, никому не нужным возрастом успели заскочить в последний вагон. В России их просто вытолкали бы на пенсию. На жалкую пенсию, не более того.

Продолжение следует.

Светлана Тернер
Новосибирск.1994 г.